В школьные годы я жуть как не любил Пушкина.Русскую литературу мы проходили весьма поверхностно,

в рамках зарубежной, и одна фраза сказанная учителем в процессе преподношения нам биографии поэта, явилась тогда хребтом, на который и накладывалось затем основное мясо моего восприятия. По версии педагога, Пушкин родился гением, с пером в зубах, и стихи рождал легко и непринужденно, затмевая собой иных гениев, в мучительных конвульсиях творчества извергающих на свет свои, не менее значимые шедевры.И мне жуть как претили все эти его ахи и вздохи по женщинам, слезные письма тоскливой "amore", сказки похожие скорее на сатиру, чем на народом выстраданные легенды.Но вдруг я столкнулся с этим первым четверостишием:

В пустыне чахлой и скупой,

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит — один во всей вселенной.

И я, завороженный школьник, словно прирос к книге, внетерпении ожидая дальнейший ход событий.

К нему и птица не летит

И тигр нейдет — лишь вихорь черный

На древо смерти набежит

И мчится прочь, уже тлетворный.

Я рылся лихорадочно в словарях, пытаясь найти и постичь смысл каждого, непонятного мне, старинного слова, не желая упустить ни одной буквы. Мне живо представлялась пред глазами картина иссохших, потрескавшихся, толстых скрюченных ветвей огромного дерева, с истекающими к его корням густыми потоками липкой смоляной субстанции.

Яд каплет сквозь его кору,

К полудню растопясь от зною,

И застывает ввечеру

Густой прозрачною смолою.

Картина знойного, пропитанного смертельной тишиной обездвиженного пейзажа зачаровывала меня, приковывала намертво к стулу, не позволяя шевельнуть хоть пальцем, замедляя даже дыхание... Казалось, так, в оцепенении и страхе пройдет вечность.И тут, как гром среди ясного неба падали свыше следующий строки:

Но человека человек

Послал к анчару властным взглядом:

И тот послушно в путь потек

И к утру возвратился с ядом.

И вот уже, так явственно на плывущем от зноя размытом горизонте пустыни появляется маленькая точка.Всё больше приближаясь, приобретает черты оборванного нищего слугу с пустым бурдюком для воды на ремне, медленно влачившего свои усталые ноги в направлении смертоносного дерева.Что за сила заставила его прийти сюда, в это страшное, обминаемое даже ветрами место? Как, как сумел он побороть в себе невыносимый страх, и все же заставить себя сделать это, несмотря на неминуемую смерть, ожидающую его после. Следующие события стали с невероятной быстротой проноситься для меня, мелькая перед глазами с быстротой кадров прокручиваемой киноленты. Владыка... Стрелы... Войны... Завоевания соседей... Всё это было таким мелким, таким повседневным и незначительным, по сравнению с судьбой самого слуги, к коему зажглись у меня неподдельные, искренние детские чувства сострадания:

Принес — и ослабел и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

Вот он, скрюченный, худой, иссушенный до черна зноем, до сих пор так и лежит у входа в шалаш теперь уже непобедимого повелителя.Вот он - удел всех, безропотно подчинившихся абсолютной власти, тихо сносящих свою, неотвратимо ведущую к кончине и забвению судьбу. Стих "Анчар", написан поэтом по мотивам легенд далёкого острова Ява, затерявшегося среди островков Индонезии на удалении от Москвы, (вы только представьте это расстояние) белее двенадцати с половиной тысяч! километров. - Ай да, Пушкин! Ай да, сукин сын! Я всё не мог понять, как? Как, пусть и гению, с русской душою пришла мысль укутать в стихотворную вуаль, данную, настолько далекую от русских морозов, легенду? Откуда вообще в те времена ему её знать? Её и сейчас, кроме как у Пушкина, мало кто читал, несмотря на обилие информационного интернет-поля. Вскоре, тремя годами позже, моя маман притащила в дом толстенную, купленную с оказией на книжной распродаже, (по коим она имела обыкновение время от времени таскаться из любопытства), книгу, с редким названием: "Полный реестр книг домашней библиотеки Александра Пушкина". Вот. Вот тогда-то я и поразился изобилию названий самых разнообразных жанров, подвидов книг, которые несомненно помогали в работе поэту. И мало-помалу я начал осознавать весь тот каторжный, убийственно-колоссальный по своим масштабам труд, которым питаясь и существовал на свете поэтический феномен гения русской литературы... Ах, Анжелика Франсовна! Анжелика Франсовна! Как же вы заблуждались в своем неведении?! Каторжный ежечасный, ежеминутный труд без передыха "явил нам гения лицо..." а не врожденные гениальные задатки. Он трудился, от того, что был гением, или стал гением, от того, что трудился? Вот великая загадка Пушкина. И "Анчар", любимейшее мое стихотворение, было и остается для меня тому ярчайшим подтверждением великого подвига поэта...